Я ЛЮБЛЮ ЕВРЕЕВ

Я люблю евреев. Для меня – это не просто национальность, а конкретные люди, которые мне встречались по жизни. Это аккуратный, педантичный старичок Абрам Маркович, сосед по коммуналке, который присматривал за нашим попугаем, когда мы уезжали. И учительница музыки – Татьяна Ароновна, добрая и рассеянная – она могла прийти на урок с бигудюшкой на затылке и верила в мои способности. Сокурсник Лева Коган – капитан команды КВН, настройщик Вовк – переходящее красное знамя всех пианистов в нашем городе. А еще доктор Владимир Иосифович – гинеколог, который знал всех своих пациенток по именам и лечил то, что другие отрезали… Я не видела злых, неопрятных, невежественных, грубых евреев. Наверное, они есть, как в каждой нации – в семье не без урода. Но мне не довелось, и я до сих пор живу в счастливой иллюзии, что все евреи хорошие.

А началось все с мальчика – Виталика Шацмана, моего соседа по парте. Был он мал ростом и близорук, и со мною та же самая история, вот и посадила нас заботливая учительница Нона Игоревна на первую парту, прямо перед собой. У всех девочек в классе случались проблемы с соседями по парте – то локтем толкают, то списывают безбожно, то резинки воруют. А моя подруга Оля страдала от того, что Богданов, с которым она сидела, вонял бензином – после школы, не снимая формы, он шел к отцу в автомастерские и там просиживал до вечера. И уроки не учил, все с Ольги скатывал, и еще у него всегда была грязь под ногтями. А у Аллки Крюковой сосед Ромка постоянно шмыгал носом. Мы как-то после школы встречались, лет через десять, так он все еще шмыгает – взрослый дядька в пиджаке и при галстуке. Был еще Денис Сташенко, отличник, но соседка – неугомонная Катька, страдала от его жалоб. Чуть что – тянет руку: «Нона Игоревна, а Катя мне мешает!». Девочек и мальчиков в классе было почти поровну, нас рассадили четко по половому признаку, и никому не разрешалось нарушать это правило. Такие были порядки. И я поначалу расстроилась – не понравился мне Шацман, не красивым он мне показался. А в мужской красоте я уже тогда разбиралась. Но позже поняла, что он добрый и неглупый. К тому же он был левшой, и мне было интересно наблюдать, как он пишет. Жили мы с Виталиком мирно – делились ручками и карандашами, я давала ему списывать диктант, а он мне математику. Если кто-то из нас забывал учебник, другой клал свой на середину парты, и мы читали его, плотно прижавшись плечами. И мне даже показалось, что я в него влюбилась. Было это в третьем классе. Я так привыкла к Виталику, так мне его не хватало, если он заболевал, что я решила выйти за него замуж. Рассудила, что, конечно, он не красивый, и девчонки меня не одобрят, но зато он хорошо учится и занимается музыкой, и, наверняка, когда вырастет, станет знаменитым человеком. Его обязательно покажут по телевизору, и если я буду его женой – то и меня тоже. Эта мысль укрепила мою любовь, и я начала страдать. Ничего плохого не произошло, просто мне казалось, что любовь обязательно связана со страданием: как любить, я не знала, а вот как страдать – понимала очень хорошо. Каждый вечер я ходила за младшей сестрой в садик, и делала крюк – через двор Виталика, слушала под окнами, как он играл на пианино. Музыка была очень красивая, но играл он медленно, как будто пластинку пустили не на той скорости, и я махала рукой в такт, пытаясь его подгонять. А еще иногда он нажимал не на ту клавишу, и я это слышала – звук болезненно резал по ушам, но я ему все прощала. Самые счастливые мгновенья моего детства того периода были связаны с эти двором, и с окнами, за которыми терзал инструмент мой одноклассник. Я приходила в садик очень поздно, и воспитательница меня отчитывала. Мне было жаль сестренку, я пыталась её порадовать и предлагала покататься на горке, или посидеть на слоне – в зависимости от сезона. А горка и бетонный слон стояли во дворе Виталика, и мы делали еще один крюк. Позже я упросила маму отдать меня в музыкальную школу, чтобы там видеться с объектом моей любви. Но у нас не совпадало расписание, а я увлеклась музыкой всерьез, со временем забыв о первоначальной своей цели.

Однажды на труде мы изучали бутерброды. Труд был последним уроком, и учительница долго и нудно объясняла нам, из чего и как они изготавливаются. Звучали неизвестные мне слова – «балык», «сервелат», «осетрина». Все это следовало нарезать тонкими ломтиками, положить на кусок хлеба, смазанный маслом и украсить веточкой петрушки. Очень хотелось есть, и от рассказов учительницы мы все истекали слюной, даже те, кто как и я, не знали, что такое «балык». У нас дома бутербродом назвался хлеб с маслом, и мы обходились без петрушки, хотя грядка была прямо под окном. В качестве домашней работы нам задали сделать и принести бутерброды. Я шла домой и сочиняла, из чего я могу его сделать. Среди знакомых продуктов назывались сыр, колбаса и сало. Первые два у нас появлялись только по праздникам, а сало было всегда – презент от деревенских родственников, но я его ненавидела. До следующего труда еще далеко – что-нибудь придумаю. Но, конечно же, спохватилась только накануне вечером. Шла неделя накануне получки, и мы подъедали остатки продуктов. Я в отчаянии бросилась к маме. Моя неунывающая мама заверила, что все будет в порядке, долго глядела в пустые недра холодильника, и, наконец, вынула оттуда литровую банку прошлогоднего варенья из черной смородины. Варенье засахарилось от невостребованности, мама с трудом ковыряла в нем ложкой и, наконец, произнесла: «У тебя будет бутерброд с черной икрой!». Ягоды она складывала аккуратно, по одной, на булку с маслом – получалось очень красиво. На следующий день наш класс еле сдерживался, чтобы не съесть раньше времени домашнее задание. Девчонки хвастались, у кого с чем бутерброды. Опять звучали непонятные для меня слова – «корейка», «буженина»…Наконец настал последний урок, и Нонна Игоревна попросила всех достать бутерброды. Она шла между рядов и ставила оценки в журнал. До нас было еще далеко, и мы Виталиком спокойно разворачивали свои пакеты.

— У тебя с чем бутерброд?

— С черной икрой.

— Надо же – у меня тоже!

И тут я увидела, как выглядит настоящая черная икра. А Виталик с удивлением уставился на мою булку:

— Это что, икра?

— Да нет же, я пошутила. Это черная смородина.

— А с ней можно делать бутерброд?

— А почему нельзя? Знаешь, как вкусно, она же из варенья, сладкая.

— Слушай, а давай меняться: я с икрой много раз ел, а со смородиной не разу.

— А у меня наоборот – я икру не ела. Давай!

Мы поменялись бутербродами, и тут же к нам подошла Нона Игоревна:

— Антипова, у тебя бутерброд с икрой?

— Да, а что?

— Откуда?!

— Из холодильника…

Про смородину она не спросила, по-видимому, просто была наповал сражена икрой. Мы получили по «5» и, наконец, поступила команда съесть домашнее задание. Виталику мой бутерброд очень понравился, он сказал, что попросит маму купить такое же варенье, а я ответила, что в магазине такое не продается, и благосклонно пообещала принести ему в маленькой баночке. А он пообещал мне тоже. Но, конечно же, мы забыли, и ничего не принесли, ни он, ни я. Зато на всю жизнь я полюбила черную икру.

Однажды я услышала на кухне разговор мамы с соседкой тетей Зиной. Та работала уборщицей в универмаге, и страшно ругала своего начальника. Называла его «евреем недорезанным» и «жидом проклятым». Мама успокаивала её, говорила, что все евреи такие, и вдруг сказала, что её дочь, то есть я, сидит за одной партой с его сыном. Я замерла и вся превратилась в слух.

— Да, он самый – Шацман Виталик, у них еще старший сын есть, в консерватории учится. Все евреи норовят своих детей музыке выучить, а сами стремятся в торговлю, там, где сытнее. Хитрые!

Я была в ужасе – Виталик еврей! Я поняла, что быть евреем – это плохо и стыдно, и что они – евреи, отличаются от нас – русских, своей хитростью. И что они – богатые. А это тоже плохо и стыдно. И как же я выйду замуж за еврея?! Стать еврейской женой я не хотела, но Виталика любила и в этом была моя трагедия.

Перед каникулами нас традиционно вывозили на экскурсию. Для этого заказали автобус. Везли два класса, места должно было хватить всем, но сидеть впереди никто не хотел – самым желанным было заднее сидение. Там шумел мотор и из-за сидений шел горячий воздух, и еще можно было сесть в ряд, а не по два человека. И девчонки умудрились первыми забежать в автобус, распластались на сиденье, никого не пуская – заняли для подружек. Когда мы в рядок плотно уселись, подскочили мальчишки, стали нас стаскивать. Девочки визжали, отбивались. Я почувствовала, что меня тянут за рукава, стала брыкаться ногами, но пацаны все же побеждали. Я, вышвырнутая с сиденья, обернулась назад и увидела, что моё место занял Шацман. И тут я яростно крикнула ему прямо в лицо:

— Еврей!

Виталик как-то криво усмехнулся и так и остался с перекошенным лицом. Мальчишки наперебой загорланили:

— А ты – дура… русская нашлась, посмотрите на неё!

…Я сидела на переднем сидении рядом с Олей и ничего не слышала, о чем рассказывала экскурсовод. Мне было обидно и стыдно. Эти два чувства боролись во мне и вели внутренний диалог: «Так ему и надо – еще сосед называется! И отец у него – хапуга» (это слово я услышала от тети Зины). И у меня до сих пор болела рука, за которую меня тянули: «Ну и что, что не он тянул, он же в этом участие принимал…» А потом вдруг меня охватывала жаркой волной: «Что я наделала! Я его очень обидела! Ну и что, что он еврей, он же не виноват. И он хороший, и бутерброд мне отдал и открытку на восьмое марта подарил. Я же его люблю, как я посмела…». Стыд победил, мне было очень плохо. Я мучалась несколько дней – как раз начались каникулы и мы не виделись. Обходила его двор стороной, боялась встречи. Но жить с этим переживанием тоже не могла. И вот я решилась попросить прощения. В музыкальной школе посмотрела в расписании, когда он приходит на хор, и стала поджидать. Увидела издалека – он мне показался грустным, маленьким, еще меньше, чем был. Стекла очков залепил падающий снег, но он их не протирал – шел наугад. И чем ближе Виталик подходил к крыльцу, тем больше мне хотелось плакать, а когда стал подниматься по ступенькам, я не выдержала и убежала. Ревела в туалете, тихо размазывала слезы, а потом ждала у дверей актового зала и слушала чудесное пение – хор мальчиков репетировал Грига. После слез и музыки стало спокойно. Я вдруг поняла, что могу сама решать, кто хороший, а кто плохой. Вот Гришка Степанов – плохой, он собак пинает. И Аллка Крюкова тоже, она жадная и украла у Оли журнал с модами. Плохим человек становится из-за поступков и характера, а не из-за национальности. Когда Виталик вышел из зала, я его позвала. Он оглянулся и, как мне показалось, покраснел. А может это от пения, а может от того, что в зале душно.

— Виталик, ты прости меня, что я тебя обозвала. Я не хотела, у меня как-то вырвалось. Это ничего, что ты еврей…

Я хотела добавить «…я тебя люблю», но не посмела.

— Нет, ничего страшного, я на тебя не обижаюсь.

А потом мы шли вместе по снежным, темнеющим улицам. Я провожала Виталика домой. Мы разговаривали – первый раз в жизни: мы же не общались почти, так, на уроках о делах и все. Я сказала, что на музыку из-за него записалась. А он сказал, что ненавидит музыкальную школу, и что его заставляют родители, как раньше заставляли брата. Я была удивлена и стала заверять, что у него очень здорово получается и нельзя бросать, и чуть не проговорилась, что много раз слушала его игру, стоя под окнами…

Прошла зима, и весна прошла. И прошла моя любовь. Просто как-то все само собой рассосалось. На следующий год Виталик бросил музыкальную школу и стал ходить в кружок радиоэлектроники. У нас поменялась классная и ей было все равно, кто с кем сидит. И я, конечно же, села с Олей. А потом я встретилась с Татьяной Ароновной, моей славной учительницей, которая довела меня до дверей консерватории.

— А ты знаешь, что Татьяна Ароновна – еврейка? – однажды спросила мама.

— Она — моя любимая учительница – ответила я.