ВЕРОЧКИНА СУДЬБА

Эмма Алексеевна, в отличие от своих коллег, любила классное руководство. Благодаря этой обязанности она получала санкционированный доступ к тому, что обычно скрыто от глаз и определялось как частная жизнь. А Эмма Алексеевна была любопытна. С этой целью она совершала посещения домов своих учеников и потом взахлеб рассказывала мужу и подружкам душещипательные семейные истории, описывала планировку квартиры, чешский сервиз, из которого угощали чаем, увешанные коврами стены или убогость обстановки, сплетенные хозяйкой кашпо, выращенные фиалки, грязную посуду в раковине, запах кошачьего туалета и многое другое. Еще учительницу занимали детские взаимоотношения — кто с кем дружит, кто в кого влюблен, кто кому строит козни. Она пыталась играть в подругу, мудрую наставницу в сердечных делах, заново переживая cвою давно ушедшую юность. Нынешний восьмой класс был богат переживаниями и историями. Считалось, что он очень тяжелый, учителя сочувствовали Эмме Алексеевне: «Как вы с ними справляетесь? Мальчики — хулиганы отпетые, чего только Буряк стоит! Девочки пытаются краситься и юбки до пупа укоротили. Что из них вырастет!?». Она не спорила, пусть будет так, лишний бонус для получения премии и отгулов — у меня тяжелый класс!

Сегодня первый урок был в 8 «А». Эмма Алексеевна, по пути к кабинету пыталась спланировать время так, чтобы успеть дать новый материал, написать самостоятельную и решить классные дела. Требовался номер на праздничный концерт, посвященный 7 ноября и стенгазета на эту же тему. Им, конечно, не до Ленина, и не до революции, но ведь должен же кто-то участвовать в делах дружины! Решила начать с самого сложного — общественных дел. На удивление все образовалось быстро: Оля Антипова согласилась сыграть на фортепиано «Аппассионату» — «…любимую сонату Ильича», а за газету взялись Петрушенко и Давыдов — у них симпатия и лишний повод вместе побыть в школе после уроков. Затем новый материал: «Лермонтов — певец Родины и свободы» — только самое главное, все равно все пропускают мимо ушей. Жил мало, написал тоже мало, самое знаменитое — поэма «Мцири». Попробовала почитать:

Старик! Я слышал много раз,

Что ты меня от смерти спас —

Зачем?…

— …Волкова, повернись! Что ты там забыла?

— Эмма Алексеевна, а он щипается!

-Саблин, положи руки на парту! Положи, я сказала!

Тогда пустых не тратя слез,

В душе я клятву произнес:

Хотя на миг когда-нибудь

Мою пылающую грудь

Прижать с тоской к груди другой…

Буряк заржал. Его смех подхватили другие.

— Чего вы смеетесь? Что здесь смешного?

Ну, все, довольно, пора переходить к самостоятельной работе. Хоть двадцать минут в тишине! Расслабиться и заполнить журнал не удавалось – как только Эмма опускала глаза и отвлекалась от класса, начиналась возня, перешептывания, попытки списать с учебника. И учительница оставила журнал, отдалась наблюдению и своим мыслям. Заметила, что Вера Гуревич опять ничего не пишет. И бесполезно задавать вопрос «почему» — ответа все равно не получишь, молчит как рыба. Весной Эмма Алексеевна уговорила завуча перевести неуспевающую по всем предметам девочку в восьмой класс. Рассказывала подробности, мол, мать на инвалидности, родила поздно, отца на горизонте не наблюдается, живут на грани нищеты, и чем быстрее Вера закончит школу, тем быстрее начнет зарабатывать. А уж через год они пристроят ее в какое-нибудь ПТУ. Эмма Веру искренне жалела: не повезло ребенку в этой жизни по всем статьям — начиная с национальности и фамилии и заканчивая внешностью. И умом Бог не наградил. Хотя иногда бывают проблески, непонятные, случайные: то контрольную по алгебре лучше всех напишет, то доклад по биологии, диктанты иногда безупречные. Эмма Алексеевна удивлялась, но списывала это на случайность, может – везение, и сомневалась в нормальности умственного развития Веры. Девочка была какая-то заторможенная, безразличная. Никаких внешних реакций – ни на оценки, ни на отношения ребят, ни на события в классе: пришла, отсидела, ушла. Веру посадили с Буряком, мальчишкой невыносимым, и даже порой подлым. Но она не жаловалась, как предыдущие девочки, не плакала и не возмущалась. И Буряк оставил попытки ее достать, просто переключился на других.

От безделья Эмма Алексеевна стала рассматривать Веру: неуклюжая, грузная, как взрослая тетка, огромный, выпуклый лоб и плоское, бесцветное лицо. Вместо глаз – серые пятна, со слабым подобием ресниц, вместо губ – тонкая, бледная щель. Стала представлять, как бы можно было ее преобразить. Первое – это волосы. Подстричь к черту эти жидкие косички, челку обязательно, чтобы лоб скрыть. Хорошо бы химию легенькую, хоть какое-то подобие пышности на голове. Краситься им, конечно же, рано, но тушь бы исправила положение с ресницами и бровями… Румян чуток – бледна, как смерть! И одежда… А что если ей подарить свой клетчатый костюм? Все равно года три в шкафу висит. Уж всяко лучше, чем это допотопный сарафан! Эмма мысленно вдела Веру в юбку, ощутила натяжение на ее бедрах, дернула, поправила, с знакомым звуком потянула молнию, затормозила на подступах к талии – не дотянула сантиметр, не сошлась юбка! Не беда: сверху закрываем жилеткой. Привычно поправила отложной воротник, стала застегивать прохладные, с перламутром пуговицы. На груди пуговка обвисла, не хватило натяжения ткани — несмотря на взрослые размеры, девочка плосковата. И тут же прихватила складочку подмышками: зашить и все сядет замечательно. Посмотрела на то, что получилось и осталась очень довольна. Представила себе невероятное: переодетая Вера улыбается и благодарит свою учительницу. От умиления у Эммы даже слезы подступили. Очнулась от фантазий, когда прозвенел звонок. Из класса она ушла с твердым намерением вечером заняться костюмом и завтра принести его Вере.

Дома Вера сразу же села за письмо. Темнеет сейчас рано, надо успеть отнести, а уж потом за уроки:

«Здравствуй, моя дорогая Джуличка! Если бы ты знала, как я по тебе скучаю! День прошел у меня как обычно. Мама опять болеет, с кровати не встает, а я стараюсь ее не жалеть, иначе она окончательно раскиснет. Обед ей сварила утром, перед школой, но в комнату не отнесла, хотела, чтобы она дошла до кухни. Вернулась – обед не тронут. Пришлось настоять, чтобы она встала. Она на меня сердится, говорит, что я жестокая, а это не так, просто я ее очень люблю, и хочу, чтобы она боролась за свою жизнь и здоровье. В школе проходили Лермонтова. Эмма Алексеевна говорила какую-то чушь. К примеру сказала, что «мцыри» — это имя! А еще, что Лермонтов написал очень мало. А ведь он за десять лет успел сделать столько, сколько другой не успел за всю жизнь. И был признан только после смерти: за все время творчества ни одной положительной рецензии! Потом писали самостоятельную по прозе Пушкина. Буряк сломал свою ручку, паста вытекла, он вытер пальцы об мой сарафан и отобрал мою ручку. Я расстроилась из-за сарафана, эти пятна не отстираются, а другой одежды в школу у меня нет. Тетя Зоя с маминой бывшей работы обещала мне сшить на новый год юбку шерстяную и блузку в голубой горошек. Даже отрезы показывала. Но до нового года еще далеко, буду отстирывать свой сарафан. Эмма Алексеевна заметила, что я не пишу, но ничего не сказала. Она считает меня дурой, но относится сочувственно. Мне кажется, что она хочет мне подарить что-то из одежды. Тогда надо будет решать, как отказаться и ее не обидеть. Уж лучше бы она Буряка отсадила от меня, и я бы опять осталась одна. У Светы Прохоровой был день рождения. Она всем раздавала конфеты, по две штуки. Одна шоколадная «Радий», с белой начинкой, а вторая карамелька, но тоже в шоколаде. Я съела карамель, а вторую конфету принесла маме. Отдам вечером, сейчас она на меня дуется. На ужин буду варить овсяную кашу на молоке. Я помню, как ты любила овсянку, а еще хлебные сухарики. Я по-прежнему делаю их в духовке, когда есть масло – брызгаю сверху, получается очень вкусно.

Читаю Булгакова. Медленно, по пять страничек в день, чтобы надольше хватило. Антонина Павловна из библиотеки обещала мне дать через месяц «Мастера и Маргариту», у нее дома есть макулатурная книга, но сейчас читает ее сын. Я мечтаю, как на зимних каникулах буду сидеть у батареи в кресле, под бабушкиным платком и читать целыми днями! Но до каникул надо еще дожить. Только бы Антонина Павловна сдержала свое слово! Заканчиваю писать, на улице темнеет. Целую тебя, моя ненаглядная. Люблю и помню. Твоя Вера.»

Вера обулась, не расстегивая в старые войлочные сапоги, надела мамино пальто – оно теплее и свободнее, чем ее собственная куртка, и вышла на улицу. Она направилась через пустырь в сторону жидкого, низкорослого лесочка. Шла по одной ей знакомой тропинке — ступишь в сторону, провалишься в снег. Лес пересекал глубокий, длинный овраг. Весной он утопал в зелени, пенился черемухой. Сейчас же овраг был занесен снегом, влажно чернели голые ветки, и, казалось, что в овраг уже спустилась ночь. Вера осторожно съехала на ногах вниз, и нашла без труда снежный холмик, обложенный еловыми ветками. Вера вспомнила, как в мае выбирала это место: скрытое от посторонних глаз черемухой, образующей шатер, под которым почти не росла трава, и земля была совсем мягкая. Ей тогда удалось выкопать глубокую ямку, чтобы бродячие собаки ее не отрыли. Летом она просиживала здесь часами, а сейчас приходила на несколько минут принести очередное письмо и поправить могилку. На самостоятельно сколоченном крестике масляной краской (нашла на пустыре) было написано: «Пудель Ждулия. Род. 1974. ум. 21.05.1986». Джулька была всего на два года младше Веры, но эти года Вера не помнила, и получалось, что она провела с нею всю свою сознательную жизнь. Собачка была всем – и другом, и собеседником, и компаньоном в играх, и грелкой в холодной, зимней кровати, и врачевателем ран и ссадин. Когда собачка умерла, Вера неделю ничего не ела, плакала ночами, и находила утешение только рядом с могилкой. Беспрерывно вела с ней внутренний диалог, потом начала писать письма. И создалось впечатление, что подруга ее жива, просто уехала куда-то далеко. Такая игра, и Вера это понимала, но кому от этого хуже? Никто никогда не узнает о Вериной тайне, и о боли тоже.

Вера отряхнула от снега все ветки по очереди и подсунула под хвою сложенный листок. Предыдущие письма лежали смерзшейся пачкой – недавно была оттепель, чернила размазались и потекли, а потом подморозило, и бумага схватилась намертво ледяной коркой. Но Веру это не смущало, она даже не думала об этом – она просто ежедневно писала письма своей умершей собаке.

Гуревич Вера Иосифовна, доктор филологии, долгое время преподавала в нескольких западный университетах русскую литературу девятнадцатого-двадцатого века. Потом неожиданно получила письмо от своего отца из Израиля и переехала туда вместе со своей престарелой матерью. Когда мама умерла, Вера очень удачно вышла замуж за бывшего сослуживца, с которым ее роднила любовь к чтению и собакам. Они обзавелись своим домом, в котором нашли приют несколько бездомных животных. В России Вера Иосифовна бывает часто, говорит, что особой надобности нет, но «детство тянет». Своих детей Вере Бог не дал, они с мужем пытаются удочерить девочку из России. В общем, все у нее хорошо – и семья, и работа, и сбывающиеся мечты…