ПИОНЕРСКОЕ ПОРУЧЕНИЕ

 

Уже прошло много лет, но я до сих пор не могу объяснить чудовищности всего происходящего в тот день, я не могу понять психологии взрослых людей, я не могу простить переживаний, которые впечатались в мой мозг, и никакая психотерапия не в силах их стереть. Мне было всего лишь 10 лет…

Это был пятый класс и ненавистные басни Крылова. Я их запоминала «близко к тексту», как говорила литераторша. Получалось складно, даже лучше чем у Крылова, но в итоге мне ставили очередную «3». Я переживала. Сильно. Даже плакала. Света Воронова — председатель совета дружины, на перемене предупредила: «Усачева, ты сильно снизила показатели по учебе. Если дальше так пойдет, то мы вынуждены будем поставить вопрос о твоем пребывании в совете дружины». Я испугалась: совет дружины — это какая-то сила, способная на многое. Я не знаю на что, но на многое. Я очень дорожила тем, что я член совета, что меня вызывают на совещания, у меня есть свой стул в пионерской комнате, блокнот с изображением двух салютующих пионеров на обложке. Лишиться всего этого — значит умереть. И все из-за противных басен Крылова! Весь вечер я учила «Волк на псарне», и уже в который раз ошибалась: корявые, непонятные выражения как-то автоматически заменялись на привычные, и я плакала от отчаяния, и ничего с эти не могла поделать. Но досидеть до ужасной литературы мне не удалось — меня вызвали с математики в пионерскую комнату. Там уже сидели Сашка Давыдов из параллельного и Оля Шмакова из шестого. Нина Ивановна — грозная, громкая наша пионервожатая восседала во главе, на своем привычном месте; справа, как это и положено — Света Воронова.

— У нас внеочередное совещание, мы пригласили вас, как знаменную группу. Вы знаете, что три дня назад в нашей школе случилось несчастье — погиб первоклассник Вася Мешков.

Да, мы знали. Подобные новости невозможно скрыть, особенно от детей. Вера Жукова позавчера рассказывала, что видела своими глазами все это: мальчишку сбило на автобусной остановке запасным колесом от проезжавшей мимо машины. Верка утверждала, что машина — «скорая помощь», даже не остановилась, и люди вызывали другую «скорую помощь», но было уже поздно.

— Так вот — продолжала Нина Ивановна — решено сделать торжественное прощание на крыльце и проводы в последний путь. Сценарий такой: гроб с телом ставят на крыльцо школы, в первых рядах от гроба- одноклассники с Ноной Аркадьевной, за ними — все желающие. Я читаю прощальную речь, знаменная группа отдает салют…

— Нина Ивановна, мы не можем отдавать пионерский салют- Вася не был октябренком — Света Воронова единственная, кто смеет возражать пионервожатой. Наверное, из-за того, что она дочка завуча Антонины Дмитриевны, а ее все боятся еще больше, чем Нину Ивановну.

— Ты права, и по этому решено принять Мешкова в октябрята посмертно.

Вожатая с грохотом рванула ящик стола, запустила в него руку и достала бренчащую коробочку со значками. Не глядя выудила один и протянула Свете:

— После моей речи ты прикрепляешь октябрятский значок и салютуешь.

Света как-то непривычно робко спросила:

— А к чему крепить-то?

— Как к чему?! К лацкану пиджака, куда обычно… Дальше. Может что-то скажет Нона Аркадьевна, дети говорить не будут — слишком маленькие, не успеют подготовиться. Гроб с телом закрывают и несут на кладбище. Впереди идет знаменная группа. Вот для этого я вас и позвала — будем репетировать проход. Идти далеко, вы идете и задаете темп. Берите знамя и пошли в коридор!

Мы вышли из пионерской, и Нина Ивановна стала нас расставлять:

— Усачева, ты несешь знамя. Вот так, низко, но по земле не волоки. Шмакова и Давыдов — в трех шагах сзади, пионерский салют. И руки не опускайте, даже если очень устанете. Справитесь? Так, встали, и пошли…

Вожатая отбежала в другой конец коридора и вдруг запела: «Там, там, та-там, там-та-да-та-да-тадам!». Мы пошли по коридору на Нину Ивановну.

— Вы чего бежите то? Я же специально вам марш пою! За вами идет оркестр и играет именно в таком ритме. Вы должны подстроиться под ритм. Так, пробуем еще раз!

Я с трудом несла знамя, старалась наклонить его, как можно ниже, но тяжелый бархат то дергался вверх, то мел пол.

— Господи, Усачева, ты что, знамя удержать не можешь?

— Нина Ивановна, может Саша понесет?- Света наблюдала за всем из проема пионерской.

— Нет, погиб мальчик, значит, нести знамя должна девочка.

Я не поняла почему, я вообще мало чего понимала в происходящем, но верила, что раз вожатая так говорит, то это правильно.

— Знаете что, давайте поменяем знамя на октябрятский флажок — он легче. Вот если бы хоронили пионера или комсомольца, то тогда это знамя дружины. А раз октябренок, да еще только что принятый, пусть будет флажок. Света, неси флажок!

У меня забрали тяжелое знамя и флажок показался просто пушинкой. Тонкое древко висело над полом именно под тем углом, как требовала вожатая, и мы, пройдя три раза по коридору под «там-там-тадам» вернулись в пионерскую.

— Значит так, вы сейчас идете в спортзал и там продолжаете репетировать. Никуда не уходить, вы в любой момент можете понадобиться!

Пустой спортзал показался неимоверным счастьем — можно делать все, что захочется и никто на тебя за это не будет орать. Я воткнула флажок в углу за батарею и завалилась на маты. Рядом упала Ольга:

— Вот повезло — у нас контрольная по истории…

— А у меня сегодня «Волк на псарне» должны были спрашивать… Да, повезло… А ты не боишься?

— Чего?

— Трупа?

— Я смотреть на него не буду, а то еще приснится чего доброго.

— Девчонки, подержите канат!- Сашка никак не мог добраться до потолка, канат раскачивался, как колокол. Мы бросились помогать. Сашкины ноги поднимались рывками вверх и вдруг стремительно проскользили вниз. На физре за такие фокусы поставили бы пару — спускаться надо было медленно, перебирая руками.

— Ух ты, руки не содрал?

— Не, только обжег малехо. Кто теперь?

— Хитрый, мы же в юбках!

— Как хотите…

На канат мы все же слазили, и по бревну походили, и на брусьях. А нас все не звали. Прозвонил звонок на длинную перемену и мы решили, что пойдем в столовую: не понятно, когда эти похороны, не с голоду же умирать. В столовой уже толпился наш класс, все спешили, боялись не успеть поесть. Мы же в очередной раз прониклись чувством своей исключительности — нам торопиться некуда, у нас похороны. Об этом рассказали буфетчице тете Зине, которая протирала столы в опустевшей столовой.

— Вот горе то, единственный сыночек. И родила она его поздно, теперь уже не восполнишь. И за что бабе такое наказание? Как пережить то такое, как в разуме остаться?!

После этих слов стало как-то не по себе: я поняла, что нам предстоит. Поняла, что это не выступление на школьном спектакле, и не чтение стихов на 9 мая возле памятника — это намного серьезнее и страшнее. Мы вернулись в спортзал и уселись на скамейку. Ничего не хотелось, только домой, или даже на урок, но это не возможно. Я пионерка, и член совета дружины, и знаменная группа — не могу не выполнить свой долг.

Уже закончился последний урок, и в школе стало совсем тихо, только старшеклассники шумели где-то на верхнем этаже, а за нами все не приходили. Мы решили идти в пионерскую. Нина Ивановна сидела на прежнем месте и что-то писала, наверное, прощальную речь.

— Задерживаются они. В морг звонили, нам сказали, что только что выехали, матери плохо стало, врача вызывали. Вот и одноклассников пришлось отпустить, изнылись все. Остались только ближайшие друзья, двое, и Нона Аркадьевна конечно. Ну, ладно, девятый класс во вторую смену, их выведем- то ли нам, то ли самой себе, не поднимая глаз, проговорила вожатая и опять продолжила писать. И мы опять поплелись в зал…

Света Воронова ворвалась стремительно, была она какая-то испуганная: «Быстро, на крыльцо, едут!»

На крыльце стояли несколько старшеклассников, кучка учителей, Нона Аркадьевна за руки держала двух пацанов. Было как-то тихо и неподвижно, люди, казалось, вжались в стены, и никто не хотел приближаться к табуреткам, стоящим посередине крыльца. Нас вытолкнули вперед. Нина Ивановна поставила нас на нужное место. По школьной аллее медленно, вперевалку ехал желтый автобус. Он остановился перед крыльцом и с противным, лязгающим звуком открыл двери. Я ждала, что покажется гроб, но стали выходить люди- черные мужчины и женщины, несколько человек с музыкальными инструментами. Гроб достали откуда-то сзади — очень маленький, как не настоящий, красный с черными оборками по краям. Двое мужчин несли его за ручки обыкновенные дверные ручки, как у нас дома. Несли прямо к нам, на табуретки.

— Салют, салют поднимите руки!- зашептала вожатая, и Саша с Олей послушно подняли руки. Я решила, что пора опускать флажок. «Только не смотреть в гроб, только не смотреть…» — мысленно твердила себе. А гроб поставили совсем рядом, чем-то щелкнули и сняли крышку. Как-то краем глаза уловила ужасный желтый цвет внизу, и мне стало плохо, тошнота подкатила к горлу и я судорожно сглотнула. Флажок качнулся и на мгновенье опустился в гроб. Я отвернулась в сторону и увидела маленьких испуганный мальчишек, прижатых к учительской юбке. Из школы выскочили старшеклассники, но нут же затормозили и попятились назад. Нина Ивановна суетливо подталкивала всех ближе, но ребята не подходили. Из автобуса под руки вывели бабушку, сгорбленную, с растрепанными серыми волосами. Ее почти тащили, она слабо перебирала ногами. Откуда-то появилась третья табуретка, и на нее усадили старушку.

— Мать — пронеслось со стороны учителей.

Она не глядя опустила руку в гроб, и за этой рукой уцепился мой взгляд, я потеряла контроль и посмотрела. Живая рука схватила маленькую, совсем желтую ручку и стала ее поглаживать пальцами.

— Товарищи! Друзья! Сегодня мы провожаем в последний путь ученика нашей школы, нашего товарища Васю Мешкова…

Мать вдруг издала протяжный, низкий звук, совсем не похожий на человеческий, и стала качаться. Нина Ивановна в растерянности замолчала. Женщина завыла громче и я почувствовала, что сейчас упаду. Сзади оказалась вожатая, и я уперлась спиной в ее живот, но рука вожатой тут же отстранила меня.

— Вася был хорошим, прилежным учеником…

— Я слышала слова, но не понимала, что они означают, все силы уходили на то, чтобы не упасть и не смотреть вниз. Заметила, что мои щеки мокрые от слез, но в то же время я улыбалась. Как будто смотришь кино: плачешь и понимаешь, что все это понарошки. Люди говорили, двигались, мелькнула спина Светы. «Она прикалывала значок» — подумала я. Потом все опять зашевелилось, и меня подтолкнули к ступенькам. «Все, это закончилось, гроб будет сзади и мне не надо бояться. Сейчас пойдем на кладбище» — поняла я и вышла на аллею, встала спиной к школе. За мной встали, как учила Нина Ивановна — в трех шагах, Ольга с Сашкой. Это было уже не страшно, мы так много раз ходили. Сейчас зазвучит музыка и пойдем. Музыка зазвучала как-то пронзительно, надрывно и совсем близко. Опять захотелось плакать. Я чувствовала, что с каждым ударом барабана что-то вздрагивает у меня в груди. «Усачева, иди, иди»- зашипел Сашка. И я пошла. Сначала по аллее, потом вышла на дорогу. На ту самую дорогу, где погиб этот мальчик. А вдруг сейчас поедет машина и меня тоже собьет? И машина действительно появилась — большой, синий грузовик выехал из-за поворота, а я иду прямо на него, посередине дороги. Но грузовик затормозил, съехал на обочину, поехал совсем медленно. «Бум-бум» — бил барабан, гулко топали шаги людей сзади, как-то неестественно сильно стучали мои собственные шаги, но сильнее всего я слышала стук своего сердца. Почему-то в горле. Постоянно сглатывала, пыталась опустить его на положенное место, но мне это не удавалось.

— Пионерка, не спеши, люди за тобой не поспевают! – голос был какой-то обычный, живой и будничный. Я оглянулась. Большой, усатый дядька с барабаном улыбался мне: «Не спеши, говорю…». «И зачем детей на кладбище потащили?!» — услышала его уже спиной. Сразу стало как-то легче. И чего бояться? Вот иду, как и учили, флажок несу правильно, и до кладбища уже недалеко. А потом домой… Вдоль дороги встречались люди. Все останавливались и смотрели. Мне казалось — на меня. И я постаралась сделать «торжественное лицо» — такое, как на День Победы, тогда я тоже шла в знаменной группе, только с салютом, а не со знаменем. Музыка была, правда другая, но люди точно так же останавливались и смотрели, многие плакали.

Когда подошли к кладбищу, свернули с дороги, стало уже темнеть. У калитки возникла неразбериха — я не знала, куда надо идти, остановилась и увидела, что людей осталось совсем мало: музыканты, несколько мужчин, которые несли гроб, родственники поддерживали под руки мать и все. Никого из школы, за исключением нашей знаменной группы, не было. «Может, мы тоже можем уйти?» — подумала я, но тут из глубины кладбища выскочил грязный мужичок и, глядя прямо на меня, крикнул: «Сюда идите!». Я пошла — между могил, к яме и куче песка. Опять откуда-то табуретки, опять на них ставят гроб, и отступить некуда: сзади оградка соседней могилы. Гроб открыли, и я сразу же посмотрела вниз. Как — будто попала в западню, и уже ничего сделать нельзя — надо смотреть! Совсем рядом, почти касаясь моего живота, бортик гроба, оббитый черной лентой, такой, как девчонки в школе завязывают в будние дни, а чуть дальше — неживая детская головка. Слипшиеся, редкие волоски, а под ними видны грубые швы — обычными, толстыми нитками, неровные швы через всю голову. Острый, торчащий носик, белесый брови и склеенные ресницы. От глаза до виска еще один шов, первый стежок прямо на глазу. И запах — сладкий, приторный, медицинский запах. Я смотрела, как заколдованная, не могла заставить себя отвести взгляд, и чувствовала, что все вокруг стало покачиваться. Как будто мы на море, и это корабль, и его качает… От этой качки тошнит. Женщина упала на гроб неожиданно, молча, накрыла собой всего мальчика и затряслась. И тут качка стала очень сильной, мои ноги оторвались от земли, и я поплыла. Очень высоко, и очень приятно, потому, что видела только небо, и верхушки деревьев. А потом увидела лицо с усами и поняла, что меня несут на руках. Тот самый музыкант с барабаном. Он уносил меня прочь от похорон, от мальчика с зашитой головой, от страшного воя матери этого мальчика, и я не сопротивлялась, я безвольно висела на его руках. Мужчина занес меня в автобус и положил на заднее сиденье:

— Ты где живешь, пионерка?

— В Мартыновке.

— Сейчас домой поедешь, нечего детям по кладбищам шляться…

И водителю:

— Слышь, Вовка, отвези девчонку в Мартыновку. Там мать рыдает — дело долгое, еще с полчаса. Совсем охренели педагоги чертовы — детей на похороны послали. Двое других ушли, а эта стоит за гробом, качается.

— Дяденька, а где мой флажок?

— Да на фига он тебе нужен?

— Меня в школе ругать будут…

— Во придурки! Ладно, принесу сейчас тебе твое красное знамя…

…Домой я приехала поздно, было совсем темно. Мама готовила на кухне:

— Ты где была-то, на улице ночь?

— Выполняла пионерское поручение…

— Доплелась до постели, поставила флажок за спинку кровати и провалилась в тревожный, влажный сон.