Я никак не могу понять, что запускает механизм детских воспоминаний. Слово, образ, запах, движение, все неуловимо, как-то очень тонко и неосознаваемо. Неожиданно, вдруг наваливается на тебя комом, лавиной, и несет, и не остановиться. Детство, пожалуйста, не надо, только не туда! Пусть лучше будет мартовский день — пронзительная голубизна и снег белый-белый, деревья черные, и искры сосулек. Глаза слезятся, надо щуриться, чтобы хоть что-то видеть. У нас вторая смена, и мы прыгаем с крыши сарая в сугроб. Это счастье скоро кончится, просто физически чувствуешь, как движется время, и скоро уже кого-то позовут домой. Это сигнал для всех — пора в школу. Но пока еще этот кто-то не вышел на крыльцо и не крикнул: «Домой!», мы лезем, карабкаемся по утоптанному снегу на крышу, там, где она пониже, и — по черной, оттаявшей толи бежим на другой край — высокий. Думать нельзя, и останавливаться нельзя, иначе станет страшно, надо прыгать быстро, в промятый снег, задохнуться в полете от ужаса и больно впечататься в осевший сугроб. В этом восторг, радость и ужас одновременно. Боже, как давно не было этого в моей жизни! Пусть хоть в воспоминаниях, ощущениях, запахах, звуках того дня… Но нет, усилий воли хватает ненадолго, детство несет меня в другую сторону.

Бабушка. Почему бабушка? Ведь я ее совсем не помню. Несколько раз в летние каникулы мама отвозила меня на недельку к бабушке. Там был ярко-желтый дом, река с плотиной, озеро с улитками, кусты смородины и какие-то дачные девочки, с которыми меня постоянно знакомили. Бабушка меряет мне платье. Я чувствую его шелковый, скользкий холодок. Платье зеленое, все в листьях. Я стою в нем, расставив руки, а бабушка передо мной на корточках, во рту булавки. Это хорошо, что булавки — значит она не будет ничего говорить. У бабушки вставные зубы, я очень боюсь их увидеть так близко. Но булавки перекочёвывают на платье, и бабушка начинает говорить. Я стараюсь не смотреть ей в рот и постоянно туда смотрю. Зубы неестественно крупные, посаженные в розовую десну, управляется ими бабушка с трудом, по этому говорит не четко и брызгает слюной. К тому же я чувствую запах изо рта, сладковато-теплый, удушливый. Меня начинает тошнить. Мама говорит, что часто тошнит меня от глистов, как и мой плохой аппетит, и моя худоба. Тошнит меня по любому поводу. Обычно я пытаюсь съесть что-то соленое или корку хлеба. Но сейчас я приколота булавками, и стою перед бабушкой, и нет никакой возможности уйти. Наконец пытка примеркой заканчивается, я выбегаю на крыльцо и жадно хватаю ртом воздух. Мне неловко перед бабушкой, я сорвалась, как сумасшедшая, как только она сняла с меня платье. Я почти не дышала, не пускала в свой нос этот жуткий запах, бабушка что-то спрашивала, а я лишь кивала головой и натянуто улыбалась. Я стою на крыльце, дышу глубоко и мне стыдно, что меня тошнит от бабушки. Это уже не впервые, особенно ужасно, когда она бросается меня целовать, прижимает мою голову к груди, и я задыхаюсь от запаха лекарств, которыми пропахла вся бабушкина одежда, и она сама. Меня тошнит от бабушкиной любви. Не в переносном смысле, а в прямом. Я знала, что так будет — в прошлое лето еле выдержала две недели, но все равно согласилась приехать. Я очень похожа на отца, бабушкиного сына, и единственная внучка, остальные ее внуки — мальчики, которых я никогда не видела, как, впрочем, и отца. Нет, все живы-здоровы, но есть какая-то давняя история, связанная с моими родителями, из-за которой все мои родственники по отцовской линии, за исключением бабушки, обходятся без знакомства со мной. В том числе и отец. С того возраста, когда я стала себя осознавать, я знаю, что отца у меня нет. Акула съела. Как, при каких обстоятельствах, я не интересовалась, просто приняла факт его гибели от зубов акулы, чем очень забавляла воспитателей в детском саду. Потом оказалось, что он все же есть, но он плохой, и у него другая семья, и другие дети — это все говорила мама, и я не на что не рассчитывала. Потребность в отце или уже пропала, или еще не появилась, была мама, бабушка, и много других маминых родственников, мне этого хватало. Бабушка периодически приезжала к нам домой, привозила мне какие-то подарки, ношеные шерстяные платьица, которые покупала у дачников.

— Это Светочкино, Нинель Сергеевны внучки, она Ирочкина ровесница, но покрупнее, вырастает быстро, сносить не успевает. А родители у нее артисты, все покупают заграничное. К тому же — чистая шерсть. Я за банку варенья взяла, и еще рассады клубничной им дала…

Платья мне не нравились, я до сих пор могу описать, как они выглядели, и до сих пор в мое тело хранит память о шерстяном прикосновении материи, после которой все чесалось.

Я люблю одиночество. Убегаю на речку и сижу на мостике, подолгу наблюдая за мелкими рыбешками. Река блестит, ее прозрачность выдает все содержимое, до последнего камушка. Иногда можно увидеть большую, черную рыбу. Она встает носом против течения и стоит долго, сопротивляясь потоку. Деревья отражаются в воде точь-в-точь, получается двойная картинка. Мне не скучно одной, про себя я постоянно веду разговоры — то с рекой, то с деревом, то с черной рыбой. И, кажется, что слышу ответы — в порывах ветра, шелесте листвы, журчании и бульканье. Это вера во что-то, незримо присутствующее рядом, и ощущение, что я часть этого. Теперь я могу сказать точно, что в детстве верила в Бога, но сама об этом не знала.

Я люблю одиночество, но бабушка постоянно находит мне подруг. В соседнем доме живут дачники. У них есть скучная девочка Таня. Она целый день сидит на качелях и не качается. Я не могу сопротивляться бабушке и выдерживаю унизительную процедуру знакомства с Таней. Таня смотрит на меня немигающими, круглыми глазами и молчит.

— Ну, вот и хорошо, вместе веселее, поиграйте здесь, а я пока в магазин схожу — и бабушка уходит.

Не понимаю, зачем меня надо было вести к этой бессловесной, тупой девчонке, как будто я жаловалась на скуку!

— Можно, я покатаюсь?

Таня молча слезает с качелей. Я начинаю раскачиваться все сильнее, ноги взлетают в небо, платье надувается пузырем. Качели хорошие, очень высокие, с удобным, широким сиденьем. Краем глаза вижу, как Таня развернулась и медленно ушла в дом. Я быстро торможу качели и сбегаю с чужого двора. Ну, вот и познакомились. Больше я никогда не была на Танином дворе.

Но одна подружка у меня все же заводится. Та самая Светочка, платья которой я донашиваю. Самое привлекательное в этой дружбе, это комнатка с низким, наклонным потолком на втором этаже дома. Эта комната Светочкина, загадочное девчоночье царство с журнальными, яркими картинками на стене, фотографиями артистов, фантиками в конфетной коробке и невероятными историями, рожденными нашим богатым воображением. Истории «взаправду» рассказывались на скрипучей кровати с панцирной сеткой. Обязательным условием было абсолютное доверие к тому, что рассказывается, без тени сомнения, что это было.

— …И еще там был карлик. В цирке часто выступают карлики, они там целыми семьями живут. Так вот, этот карлик влюбился в воздушную гимнастку. А она была самая красивая артистка, в нее сам директор был влюблен. А карлик ей ничего не говорил, про то, что в нее влюблен. Она бы все равно за него замуж не вышла. Он только смотрел и страдал, и еще хранил вещи, которые она трогала. Вот поест она в столовой, а он эту вилку, которой она ела, незаметно заберет и хранит на память. И вот, однажды гимнастка сорвалась и упала с большой высоты. Она умирала в больнице, ей нужна была кровь. Врачи приехали в цирк и попросили у людей сдать кровь. Но никто не соглашался, даже директор испугался сдавать кровь. Один карлик согласился. Его отвезли в больницу и стали перекачивать кровь. Крови надо было много, а карлик ведь маленький. И он отдал ей всю кровь, а сам умер…

У Светочки все истории были про любовь, и в конце кто-то умирал. Ее родители работали в цирке, она говорила, что артистами — мама дрессировщицей, папа — фокусником. Однажды они приехали на дачу и я впервые усомнилась в правдивости моей подруги: как может эта толстая, рыжая тетенька быть артисткой! Папа тоже не тянул на фокусника — угрюмый, высокий дяденька с очень тихим, невнятным голосом.

Я же рассказывала страшилки. В них принимали участие мои знакомые люди, и я сама, а ужас всегда оставался чем-то таинственным и развязка истории неясной. Свету это не устраивало, она требовала пояснений:

— И куда ребенок-то пропал?

— Никто не знает, с тех пор его никто не видел. Но каждый раз утром на стене появлялся новый рисунок.

— Это он рисовал?

— Никто не знает.

— А они бы попробовали остаться в его комнате ночью и проследить…

— Пробовали, но ровно в полночь засыпали и просыпались только утром.

— Можно же было поставить кинокамеру и снять все, что происходит в комнате…

— Меня раздражала настойчивость Светы — тайна она и есть тайна! Иногда мы даже из-за этого ссорились, и я опять получала свое одиночество и погружалась в мир, куда нельзя больше впускать никого.

На первых порах бабушка порывалась со мной спать, но очень быстро я уговорила ее, что я буду ночевать в летней кухне, одна. Конечно, одной было страшно, особенно после историй, придуманных мною, но все же лучше, чем с бабушкой. Иногда ночью я просыпалась от звуков на улице, совсем близко — под окнами или за дверью. Кто-то шуршал, топал, вздыхал. И в эти мгновенья я клялась себе, что если останусь жива, то завтра лягу в доме. Но наступало утро, и я забывала о своих обещаниях.

Однажды к бабушке приехала в гости сестра, моя двоюродная бабушка. Она долго трясла меня, прижимала, как бабушка, к себе, влажно целовала и говорила, как я похожа на своего отца. Сестра была помоложе, и зубы у нее были свои, но она так же пахла лекарствами и еще табаком. Я стала называть ее «тетей», чтобы не путаться в бабушках, и она очень обрадовалась. По случаю сестры был накрыт стол в комнате, выставлены банки с огурцами и грибами, сварена картошка, нарезана привезенная из города колбаса. Бабушка с сестрой пьют водку маленькими рюмочками и болтают без умолку. Я наелась всего вкусного, особенно много маринованных огурцов, и незаметно выскользнула в соседнюю комнату. Двери в ней нет, только занавесочка на веревке. Я улеглась на высокую бабушкину кровать и стала листать журналы «Крестьянка». Пропускала статьи про знатных колхозниц и огород, смотрела картинки с модами и советы по дому. Советовали из молочной бутылки сделать вазу или сплести коврик из старых тряпочек. Я старалась запомнить, чтобы потом украсить свой дом вазочками и ковриками, и даже представляла, какой у меня будет свой дом, вернее, квартира, обязательно с балконом, на котором я буду выращивать цветы. Или клубнику в бочке, как советовали в журнале. Откуда у меня появится эта квартира, я не думала, она прилагалась в придачу к взрослости — вырастишь и появится. Еще у меня в мечтах появлялись дети, девочка и мальчик, обязательно двойняшки, а муж всегда был в командировке. Он звонил по телефону, привозил подарки и тут же исчезал. Образ мужа был намного условнее, чем образ вазочки из молочной бутылки…

— …Шлюха она и есть шлюха… Зачем муж ей нужен был — одна помеха! У нее же мужиков толпа. Она и одевается, как шлюха — каждый раз в новом платье! Приезжала в кримпленовом, красном, и вырез на груди. И мазилок разных у нее целая этажерка, и побрякушки всякие. Ребенку лишний раз обновку не купит, ходит дочка в обносках. Если бы не я, совсем голая бы осталась. И еще голодом ее морит. Посмотри, какая худющая — кожа да кости. Я вот на лето возьму, откормлю, приодену, на следующий раз опять синюшную привозит. Она же ее на одних макаронах и картошке держит. Слыхано ли — ребенок молоко не пьет! А не пьет потому, что ее никогда им не поили. Она и у меня есть отказывается, желудочек то совсем птичий стал с такой матерью…

— Она, наверное, на радостях во все тяжкие пустилась – что ты ребенка-то забрала! Таких мамашек надо прав на детей лишать, уж лучше в детском доме расти, чем блуд этот и разврат видеть. Надо же, а сразу и не скажешь, как будто приличной в девках была…

Я сразу поняла, что речь обо мне и моей маме. Сердце стучало гулко и захотелось плакать. Я не хочу жить у бабушки, я к маме хочу! К моей любимой мамочке, скорее, к себе домой! Не нужны мне бабкины платья, и огурцы ее не нужны, и сама она мне не нужна — вонючая, противная бабка! Если они сейчас меня здесь увидят, то, наверное, убьют, чтобы я ничего маме не рассказала. Как убежать: домой я все равно сама не доберусь, у меня нет денег на билет! Надо написать письмо маме, прямо сейчас, и отнести в ящик вечером. Может быть, завтра она его получит и сразу приедет. Бумага нашлась на тумбочке, и карандаш там же.

«Милая моя мамочка! Забери меня срочно от бабушки. Она меня не любит и тебя ненавидит. Она говорила тете Шуре, что ты меня не кормишь и ничего мне не покупаешь. У бабушки все не вкусное, я ничего не ем, только смородину и малину. Еще она меня ругала, когда я испачкала новое платье. А оно мне совсем не нравится, я его брать не собираюсь. Я хочу к тебе. Забери меня, пожалуйста, срочно!!!».

Разговор в соседней комнате продолжался, но он уже был о каких-то незнакомых мне людях. Я дописала письмо и стала думать, где у бабушки могут быть конверты. Наверное, в комнате, под телевизором. Когда они уйдут из комнаты, я найду конверт и сразу же отошлю письмо. А пока его надо спрятать. Я засунула сложенный листочек в стопку не глаженого белья, и немного успокоилась. Решила, что надо претворится спящей, тогда они не догадаются, что я все слышала. Я лежала, свернувшись калачиком, на большой бабушкиной кровати, а в ушах у меня звучали обидный бабушкины слова: «Шлюха, себе все покупает, ребенку есть не дает…». И слезы стояли в горле, и я старалась перебить глупые слова — «Мамочка, забери меня поскорее!». И мне казалось, что мама сейчас же должна услышать их, и может уже сейчас она едет за мной… Проснулась я от того, что бабушка меня сдвигала к стенке. В комнате было темно, бабушка с длинными, распущенными волосами и в белой рубахе, укладывается рядом. От мысли, что мне надо будет спать с ней всю ночь, я вскочила:

— Бабушка, я пойду к себе, на кухню!

— Куда ты пойдешь, ночь на дворе…

— Ничего, я быстренько…

И стремительно, чтобы бабушка не опомнилась, во двор, к своей летней кухне, добежать и закрыть дверь на крючок. А там спасительная кровать, и нет рядом пахнущей лекарством и водкой, храпящей бабушки.

Мама приехала только через пять дней. Всю дорогу я жалась к ней, заглядывала в глаза, с удовольствием вдыхала знакомый запах духов. Только в автобусе вспомнила, что письмо так и осталось у бабушки в белье. Она его нашла, и написала маме что-то гневное, мама ей ответила – в общем, они поссорились. Больше я у бабушки не гостила, и никогда ее не видела. Позже, уже когда я выросла и вышла замуж, и у меня была своя квартира, с балконом и вазочками, мы втроем, с мамой и моим мужем, ездили на могилу к бабушке. Мама сажала цветы в стылую, сентябрьскую землю, а я искала в себе чувства к бабушке. Но их не было, остались только ощущения холодного, зеленого шелка и душный запах лекарств.